Я была молодым историком, писала книгу об ОСОАВИАХИМе и вышла на тему «Женщина на войне». В Красной армии, по разным подсчетам, было от 800 тысяч до одного миллиона женщин — больше, чем в любой из воевавших армий: летчицы, разведчицы, медсестры, связистки…
Среди источников, которые я использовала, были воспоминания женщин, опубликованные в книге Светланы Алексиевич и каталоге выставки «Маша + Нина + Катюша — женщины в Красной Армии в 1941—1945 гг.», организованной Немецко-русским музеем «Берлин — Карлсхорст» в 2002—2003 годах.
Один документ из того каталога я запомнила на всю жизнь. Это история хрестоматийная, достаточно широко известна. Речь шла о женщине, которая родила ребенка в партизанском отряде. Немцы устроили облаву. Партизаны зашли в болото и спрятались, стояли по грудь в воде. Голодный ребенок заплакал. Командир отряда ничего не сказал — просто посмотрел на мать. И молодая женщина утопила новорожденного ребенка своими руками.
Этот сюжет для меня воплощает один из центральных образов войны, очень эмоциональных. Я без слез не могу об этом думать. Сколько бы лет ни прошло.
Что происходит с исторической памятью, когда само событие уходит все дальше и дальше в прошлое?
Пока живы свидетели событий, существует и коммуникативная память. О событиях рассказывают от первого лица те, кто был очевидцем. Когда поколение живых свидетелей уходит, память перетекает в остывшую форму и живет по другим законам. Это естественный и закономерный процесс.
Любой профессионал, который работает с массовым сознанием, — политик, социолог, маркетолог — знает, что простые и четкие идейные конструкции усваиваются гораздо проще.
Любой лозунг, любая реклама ориентирована на массового потребителя, поэтому упрощает и реальность, и прошлое.
То же происходит и с культурной памятью. Есть доминирующие образцы толкования события, и есть так называемые субдискурсы.
Если речь о войне — это память разных групп: евреев, депортированных немцев и трудармейцев из Средней Азии, жителей оккупированных территорий, остарбайтеров, женщин, детей, блокадников… У каждого будут свои трактовки войны, и они не всегда совпадают с доминирующей концепцией.
Официальный вариант памяти о войнах — всегда очень героический. Это касается всех стран-победителей.
Итак, что получилось? Война стала очень абстрактной, очень далекой.
Для большинства она становится неким историческим событием, с которым теряется эмоциональный контакт. Боль, страдания и смерть уступают место в нарративе героизму и подвигам.
Появились «Блокадный дневник» Даниила Гранина, кинофильмы «Белорусский вокзал» и «А зори здесь тихие». Потрясающий по своей силе фильм Элема Климова «Иди и смотри». Произведения искусства, которые рассказывают о войне не пафосно, честно и очень пронзительно.
Мне кажется очень интересным еще один советский сюжет. В послевоенном СССР, в 1960—80-е годы память о войне была важным обоснованием лозунга борьбы за мир.
Помните, был Комитет защиты мира? Дети писали письма за мир, взрослые жертвовали деньги в Фонд мира. Голубь Пабло Пикассо был известен каждому. Мир был смыслом победы.
Мы стерилизуем историю до степени «это история не про меня».
Зарыты в нашу память на века
И даты, и события, и лица,
А память — как колодец глубока.
Попробуй заглянуть — наверняка
Лицо — и то — неясно отразится.
Разглядеть, что истинно, что ложно
Может только беспристрастный суд:
Осторожно с прошлым, осторожно —
Не разбейте глиняный сосуд!